Беда приоткрывает кое-что в психологии тех, кто прямо или косвенно в ней повинен.
Они склонны выражать великую благодарность высшему начальству за проявленное внимание к трагедии на их территории, возводя его в ранг великого одолжения, и сочленять благодарность с прошением о прощении за случившееся.
Они склонны считать и заверять это начальство в том, что трагедия на общественную атмосферу негативно не повлияла, а люди, организовавшие против них митинг, — малочисленное оппозиционное «воронье», никакими родственными узами с жертвами трагедии не связанное, а митинг инициировавшее, чтобы решать собственные проблемы.
Они склонны порицать митингующих за обличительные речи, объясняя им и с ними солидарным, что «пиар на горе» никого не красит, и не испытывают неловкости, когда порицаемым оказывается человек, у которого беда унесла всю семью.
Они стараются, по возможности, избегать прямых контактов с митинговой стихией, предпочитая им индивидуальные контакты с пострадавшими (в больницах) или с родственниками погибших, где можно выступать не в роли виновных, а в роли заботливых опекунов и говорить не на языке чувств, а на языке житейских интересов.
У них, можно сказать, государственный подход к трагедиям, при котором главное — не позволить эмоциям поколебать порядок, трагедии провоцирующий, и заверить высшее начальство в своей для этого годности. А у высшего начальства тоже государственный подход, не только не предполагающий контакта с митинговыми эмоциями, но от эмоций, похоже, освобождаемый вообще. Они вытесняются рациональным обоснованием претензий и требований к подчиненным: «мы говорим о демографии и теряем столько людей».
Возможно, боязнь оказаться не соответствующими демографической политике государства на сохранение и увеличения численности народонаселения кажется более сильным и надежным мотиватором для управленцев, чем ощущение ими самоценности любой человеческой жизни и приоритетности ее сбережения.
Игорь Клямкин, вице-президент фонда «Либеральная миссия»
Свежие комментарии